Рецензия на фильм «Мечтатели»

"Мечтатели" Бертолуччи возвращают нас к старой триаде

Выходящие на наши экраны "Мечтатели" Бернардо Бертолуччи после венецианской премьеры в сентябре 2003 года вызвали споры: одни увидели в них старческий вуайеризм 63-летнего итальянского классика, другие – выброс простейшей ностальгической энергии, третьи усомнились в прокатной пригодности картины, где юные герои даны в кадре фронтально обнаженными и прилюдно занимаются черт-те чем.

Все так и не так. Бертолуччи слишком большой художник, чтобы использовать свое кино как дешевый аппарат из секс-шопа для утоления сексуальной нужды. А без ностальгии и искусства не бывает: даже первый стишок, сочиненный пылким юношей, сублимирует его небогатый, но жизненный опыт. Что касается обнаженки, то кого ей удивишь! В любом случае перед нами не порнушка и даже не сексушка: герои картины интересней в спорах, чем в простейших физических действиях.

А главное в фильме – мощнейшее ощущение фона, на котором развиваются интимные отношения троих в клаустрофобском пространстве отгороженной от мира парижской квартиры. Фон и смысл – знаменитые студенческие волнения 1968 года. Они начались – сейчас трудно вообразить – с общественных протестов против увольнения Анри Ланглуа, основателя знаменитой парижской Синематеки. Пикеты у здания Синематеки стали началом настоящей, с баррикадами, уличной войны молодежи с косным правительством и привели к политическому кризису во Франции; в знак солидарности с молодежью был впервые в истории прерван Каннский кинофестиваль, и лично Франсуа Трюффо крепко вцепился в занавес Дворца фестивалей, чтобы не допустить показа очередного фильма – тогда не повезло Карлосу Сауре с его "Мятным коктейлем". Члены жюри в знак солидарности с борющимися студентами сложили полномочия.

Помнить об этом важно для адекватного восприятия нового фильма Бертолуччи. Кино в те годы было эпицентром политической жизни, паролем вожделенной свободы для молодежи; фильмы Годара и сама фигура предводителя "новой волны" стали ее знаменем, идеологией борьбы, искрой, из которой разгорится пламя. Знание этих фильмов наизусть, способность их цитировать – пароль молодежного братства, тест на политическую активность и сознательность. Кино занимало в сознании молодых такое же, а может, и большее место, чем позже занял рок. Секс был одной из составляющих движения. Сексуальная революция корнями спуталась с политическими движениями, секс был символом свободы.

Это полузабытое опьянение времени замечательно воссоздает фильм Бертолуччи, повергая бывших, ныне седовласых леваков в сладкий сон ностальгии по бунтарской юности. Для самого Бертолуччи эта триада: "секс плюс кино равно политика" – определила характер всей его жизни в искусстве. В 24 года он снял "Перед революцией", в 31 год впрямую связал секс с политикой в "Конформисте", в 33 года сделал скандальное "Последнее танго в Париже", позже вернулся к теме непрочного духовного лидерства, обратившись к властным и по-своему трагическим фигурам "Последнего императора" и "Маленького Будды". В "Мечтателях" триада снова сошлась в сюжете, где герои 60-х опять молоды и готовы к бунту. Это Мэттью, американский провинциал, приехавший в Париж изучать язык и бегающий в Синематеку смотреть киноклассику. Это близняшки Тео и Изабель, с которыми он сошелся на почве фанатической любви к кино. Он кажется им наивным американским теленком, которого еще нужно воспитать, дотянуть до политически бурлящей и сексуально раскрепощенной Европы.

Кино для всех троих – весь свет в окошке, оно более реально, чем реальность, во всяком случае серьезней, значительней и важнее для судеб человечества. Даже китайская культурная революция для героев картины – лишь грандиозный фильм, который разыгран в реальности и где Мао – гениальный режиссер. Мысль, при всей парадоксальности, куда как серьезна. В интервью с Никитой Михалковым в конце 90-х я спросил автора "Неоконченной пьесы…": "А можно срежиссировать целую страну?". "Конечно. Разве президент не режиссер? Что такое режиссура, как не создание мира?" – сказал в ответ Михалков и снял "Сибирский цирюльник", где сублимировал, хотя бы на экране, свои пристрастия к монархиям всех видов. Кино воплощает не реальность, как многие полагают, а субъективные идеалы и концепции мира, из которых многие, как показала история, оказались, увы или ура, воплощенными в жизнь.

И конечно, "Мечтатели" доставят особое удовольствие синефилам. Не тем, кто чувствует себя Колумбами, насмотревшись исключительно Ким Ки-Дука с Тарантино, а тем, кто полюбопытствовал, не было ли чего интересного и прежде, и откуда вообще растут ноги. Изабель в фильме имитирует Гарбо в "Королеве Кристине", и это сразу распознают, с восторгом подхватывают Мэттью с Тео. Это распознают и в зрительном зале, поддаваясь обаянию нестареющего великого искусства. "Мечтатели" резвятся вокруг фильмов Годара и Трюффо, Чаплина и Китона, актерские импровизации юнцов сменяются цитатами из киноклассики. Герои спорят и в этой игре-викторине требуют штрафов в виде храбрых сексуальных упражнений, а к финалу, истощенные, выползают на улицы Парижа, и находят там баррикады – триада, как всегда, замыкается на политике и неизбежной ее спутнице – крови.

Счастливую возможность вернуться в бурную молодость своего поколения Бертолуччи увидел в романе английского писателя Гилберта Адэра, который, собственно, и придумал эту историю. Адэр почти ровесник Бертолуччи, секс тоже стал постоянным мотивом и движущей силой его героев. Так, он заинтересовался генезисом "Смерти в Венеции" и в романе "Настоящий Тадзио" раскопал подлинную историю увлечения Томасом Манном фантастически красивым, но десятилетним поляком. Роман "Любовь и смерть на Лонг-Айленде", экранизированный в 1998 году, повествует о безумной страсти стареющего писателя к юному голливудскому идолу американских подростков – и книга и фильм полны замечательной самоиронии, это своего рода трагикомедии, где зафиксированы причуды человеческих натур и судеб. Гомоэротический подтекст здесь не выведен в отдельную экзотическую резервацию, а стал частью все того же сексуального бунта. "Мечтатели" полны печальной зависти к собственной юности: с высоты лет она кажется автору книги недосягаемо яркой, полной прекрасного накала страстей, новым поколениям недоступных и без продолжения истлевших бесследно. Роману предпослан эпиграф из Шарля Трене:

"Что осталось в итоге от нашей весны?
Пожелтевшие письма, поблекшие сны
и навязчивый старый мотив,
сводящий с ума…".

Здесь для Бертолуччи все сошлось и все сгодилось: так обитатели киплинговских джунглей распознают друг друга по запаху: "Мы одной крови, ты и я!". В романе выстроена все та же неумирающая в веках триада: секс – искусство – политика, все та же драма ушедших в песок иллюзий. Она зеркально отражает исчезнувшее время, но в ней живы опознавательные знаки для всех поколений. И каждое, если даст себе труд вслушаться, почувствует все то же волнение: "Мы одной крови…".

Поэтому слюнявости воспоминаний в фильме нет. Он упруг, энергичен и несет неистребимый дух бунта. Возможно, именно здесь Бертолуччи нашел алхимический рецепт эликсира, скрепляющего связь веков.

Текст: Валерий Кичин