Вместе с советской цивилизацией в пучине беспамятства утонули многие блестящие имена. Среди них Николай Черкасов, которому искренняя преданность коммунистическим идеалам не помешала быть великим актером и войти в историю мирового искусства. 27 июля ему исполнилось сто лет.

Первым вспомнится, конечно, Паганель. Длинный, тощий, сутуловатый, изящно нескладный, но почему-то вызывающий ощущение человеческой надежности. Он вспомнится первым, потому что все мы прошли через детство и, стало быть, через этот фильм о детях капитана Гранта и через песенку об улыбке, которая флаг корабля. И не было поколения, которое бы их не знало и не любило. Эта роль была для Черкасова шуткой гения, но именно она сделала его суперзнаменитым – как одна фраза «Муля, не нервируй меня» из средненькой картины «Подкидыш» сделала знаменитой великую трагическую актрису Раневскую. Пути славы народной неисповедимы.

Его кинороли – верхушка айсберга. Мало кто знал, к примеру, что Черкасов танцевал в балете и был артистом миманса в Мариинском театре, играл на одной сцене с Шаляпиным (к неудовольствию последнего перетягивая одеяло на себя) и был признанным эксцентриком. Что Евгений Мравинский, в будущем великий дирижер, был его другом и аккомпаниатором. Что почти двухметровый рост заставлял режиссеров озабоченно морщить лбы и роли ему подбирать по росту. О его работе в театре имени Пушкина за пределами Ленинграда вообще не знал никто, хотя главная часть жизни артиста прошла именно там. А от его упоительных эксцентриад осталась только трехминутая кинолента, которую некогда крутили по телевизору в среднем раз в месяц, – пародийный мюзик-холльный номер «Пат, Паташон и Чарли Чаплин», где длинного Пата изображал Черкасов, короткого Паташона – Чирков, а Чаплина – Березов. Все трое лихо отплясывали, причем длинные, как ходули, ноги Черкасова завивались в веревочку.

Это был замечательно веселый и пластичный молодой человек.

В 34 года он сыграл старика Полежаева в фильме «Депутат Балтики» – профессора императорских университетов, который не в пример коллегам сразу и с восторгом принял советскую власть. Видеть в этом только пропаганду было бы глупо: прообразом героя служил вполне реальный и небезызвестный Тимирязев. Страна тогда бурлила «мечтой прекрасною, еще неясною», и обаянию этой мечты о первом в истории справедливом обществе поддавались очень многие умные люди. Не менее глупо не показывать эту великолепную картину сегодня – это значит опять вычеркнуть из истории и памяти целую эпоху. В этом фильме Черкасов еще не отказался от своих остро эксцентрических красок: роль сочится актерским озорством, в ней чертова смесь молодой энергии с обликом немощного старца, и эту смесь Черкасов невероятным образом сумел сделать убедительной.

Эксцентриада сблизила его с Эйзенштейном, и тот обессмертил имя Черкасова в фильмах «Александр Невский» и «Иван Грозный». Эксцентриада – это броскость красок, острая характерность в фигурах и повадках, она каждый раз индивидуальна, как индивидуален в живописной картине почерк ее автора. Отсюда картинность фигуры русского полководца Александра Невского, распевность его речи, принципиальный уход от всего бытового к почти оперной выразительности. А облик Иван Грозного и вовсе навеян испанской живописью и странно вытянутыми, аскетичными ликами Эль Греко. У нас больше нет актеров, которые так фантастически умели бы сделать абсолютно условное – безупречно достоверным, дать эффектной картине пульс, затаенный трагизм, ощущение мощной внутренней жизни. Черкасов в обеих ролях предстает во всеоружии всего своего актерского опыта, включая даже опыт миманса, статиста оперной сцены – он грандиозен как фигура в живописной композиции, в нем «работает» каждая складка одежды, тяжелый взгляд Грозного или взгляд прямой, открытый и не знающий компромиссов – у Невского. Это фигуры монументальны, как памятники, но одновременно живые, образ Александра Невского практически слился в сознании народном с образами русских былин, а трагический накал образа Ивана Грозного заставляет вспомнить масштабы шекспировских характеров. Оба героя Черкасова вошли в кинохрестоматии, а птичий профиль Грозного на фоне длинной человеческой змеи у стен осажденной Казани стал таким же универсальным международным символом искусства кино, как чаплинский бродяжка.

Вышедший в канун войны «Александр Невский» был в сущности патриотической песнью. Выходивший в смутные времена сталинских чисток «Иван Грозный» стал опытом политического анализа. Первая серия, где царь собирал Отчизну и демонстрировал ее мощь, получила Сталинскую премию. Вторая и главная серия, где Эйзенштейн выдавал народу кровавые тайны диктатуры, была запрещена. В преддверии юбилея телеканал «Культура» показал обе серии (увы, почему-то без легендарных цветовых эпизодов пляски опричников), и фильм в который раз поразил прозорливостью: он и сегодня – предостережение.

Если бы Ивана Грозного играл не Черкасов, возможно, все бы обошлось. Только ему была подвластна такая мощь трагедийных красок, только он умел делать каждый свой характер еще и символом, знаком, трагическим сгустком будоражащей душу идеи.

Его Царевич Алексей в «Петре Первом» был созданием гения. Высокая фигура необъяснимо съежилась, стала подобной черной летучей мыши, бесшумно скользящей по опасным кремлевским покоям. Политической задачей картины было возвеличить образ царя-прогрессиста, который побеждал дремучую российскую патриархальность, пробуждал страну от вековой спячки. Царевич воплощал в себе реакцию, за ним стояли темные силы церкви, которая всегда против любого прогресса. Бессмыслица молитв, униженность поклонов, шизоидная погруженность в свое потаенное – вот рисунок роли, который обладал такой степень выразительности, что Алексей у Черкасова тоже стал символом – на этот раз символом церковного мракобесия.

В любой роли чувствовалась личность. Ее крупность и внутренняя содержательность вытягивала даже такие вполне опереточные роли, как Кинорежиссер в музыкальной комедии Григория Александрова «Весна». Черкасову роль не нравилась, он отказывался, но согласился, говорят, после того, как Любовь Орлова полушутя полувсерьез стала перед ним на колени. Этот по-своему восхитительный фильм, который не устаешь смотреть снова и снова, несет в себе только Александрову подвластные ритмы «великих строек», упругость молодых маршей хозяев своей великой страны. Черкасов здесь опять же символ – умного советского художника, инженера человеческих душ, слегка заблуждающегося, но всегда готового признать свою неправоту. Орлова недаром стояла перед ним на коленях, упрашивая взяться за роль, – только черкасовское обаяние могло оживить эту водевильную фигуру и сделать ее живой и по-черкасовски надежной.

Со своей фактурой он не мог, конечно, не играть Дон Кихота. Он его играл на сцене и сыграл в фильме Григория Козинцева – и лучшего идальго не знала сама Испания. Его игра – это снова экранная живопись, или строгая испанская графика, его взор чист, он весь – воплощение истовой веры в идеальность жизни, которую нужно только уметь увидеть.

Фильм «Все остается людям» был сделан на основе театрального спектакля и стал фактически завещанием мастера. Его академик Дронов, смертельно больной, продолжал трудиться до смертного одра и этот творческий огонь завещал потомкам.

Перечитывая записки и воспоминания актера, еще раз убеждаешься в искренности его веры в созидательные силы своей страны. И я не стану, подобно многим коллегам, иронизировать над стремлением Черкасова быть ближе к политическим и социальным рычагам, его депутатством и огромной общественной деятельностью, которую он вел. Он многим помогал, а многих и спас от репрессий. Наверное, он все понимал про советский строй, но при этом никогда не сомневался в том, что справедливое общество на земле может быть построено только на основе высоких идеалов.